– Александр Викторович, почему Вы стали ученым?

Когда я был ребенком, основополагающей сферой в технологиях был космос. Гагаринский полет, совершенный за несколько месяцев до моего рождения, завораживал. Мы росли, читали газеты, смотрели по телевизору, как Нил Армстронг спустился на луну, и казалось, это – самое интересное, что только может быть. Всем тогда хотелось стать космонавтами. Я, честно говоря, никогда не думал, что буду ученым, потому что слишком много времени тратил на то, чтобы читать космическую фантастику.

Читал, рисовал космические корабли. Однажды я пришел к своему отцу, показал ему очередной гиперпространственный звездолет и спросил на полном серьезе:  «Как ты думаешь – полетит?» Он грустно на меня посмотрел – в тот момент я был совершенно безнадежен. Удивляюсь, как из меня вообще что-то вышло.

Прошло полвека, и мы находимся в совершенно другом мире. Хотя космос по-прежнему остается важной отраслью человеческой деятельности, одной из главных сфер применения наших знаний стал человек. С развитием молекулярной биологии, химии и других областей науки появились огромные возможности для того, чтобы проникать совершенно в другую вселенную, находящуюся не вне, а внутри нас.

И появились фантазии о том, как мы можем проникнуть внутрь человеческого организма, скажем, с помощью какого-то наношприца и ввести лекарственный препарат в нужные нам клетки. Сначала эти фантазии проявились в рисунках. Люди рисовали, заимствуя некоторые образы, различные устройства из космической фантастики. Все это были фантазии, которые с течением времени стали реализовываться в жизнь. Еще сто лет назад Эрлих предложил сделать такую волшебную пулю, чтобы ее можно было запустить в организм, и она сама нашла бы в глубине организма правильную мишень и ударила по ней. 20-30 лет назад начали появляться технологии, которые дают возможность решения этой проблемы путем создания контейнеров для доставки лекарств.

– Почему в итоге поступили именно на химический факультет?

Методом исключения. Мой отец – знаменитый химик Виктор Александрович Кабанов, к сожалению, уже покойный. Когда я был старшеклассником и уже закончил рисовать звездолеты, в какой-то момент он спросил меня: «Пора подумать об университете. Куда пойдешь?» Я был гуманитарием, но если бы писать начал, то в нашей стране никому этого нельзя было бы показывать (смеется). Поэтому мне нужно было выбрать какую-то науку. На математика я, по своим ощущениям, «не тянул». Репутация биофака и физфака в то время, на мой взгляд, была несколько ниже, чем у других естественных факультетов. А папа был патриотом химфака. Вот туда я и пошел.

– А разница в образовании – тогда и сейчас – ощущается?

Сейчас запоминания меньше, чем было в моё время. Может, потому что везде стоят компьютеры. Я и сам сейчас по-другому работаю. Если мне надо что-то написать, я первым делом смотрю Википедию, потом «официальную» справочную литературу, оригинальные научные статьи. Такие вещи полностью изменили подготовку и преподавание.

МГУ – хороший университет. Я обожаю его – здесь прошла моя юность. Но сейчас я замечаю изменения в отношении к делу – стало больше студентов, которые не горят что-то делать, появляется какая-то поверхностность в знаниях. Хотя, может быть, просто я становлюсь старше…

– У Вас есть опыт преподавания и в России, и в Америке. Какие там есть особенности?

В Америке, в отличие от России, много выбирающихся, «электоральных» курсов. Одна вещь, которая мне не нравится в американском образовании – это система тестов. Но когда я однажды попытался провес-ти там экзамен по типу тех, что проводятся в России, меня чуть не уволили. Они были просто в ужасе (смеется) от того, что ребятам надо приходить и отвечать на вопросы – для них это большой стресс.

Очень многое у них ориентировано на практику. Американцы – очень прагматичные люди, гораздо более динамичные, чем в любой стране мира, быстро соображающие. Несопоставимо лучше американские студенты в презентации – умеют хорошо продавать, в отличие от наших. Я и сам уступаю в рекламе некоторым наиболее успешным американским коллегам, хотя они, возможно, с этим не согласятся.

При этом мысли там выражают более обтекаемо. У нас на заседании кафедры, когда присутствуют русские, мы сразу говорим: «Вы уж нас простите, мы вам по-русски, напрямую всё скажем, как думаем».  Недавно вместе с одним моим американским коллегой мы отстаивали одну важную и общую для нас позицию. Но говорили по разному. Я потом ему в шутку сказал – вот так отличается русская дипломатия от американс-кой. Но у нас неплохо получается, когда мы заодно!

Вообще американцы очень дипломатичны, избегают острых углов. Я слышал такую точку зрения, что это из-за того, что раньше они чуть что начинали стрелять друг в друга, и поэтому привыкли говорить аккуратно. Поэтому они всегда улыбаются. И это потрясающе: идёшь, незнакомые люди к тебе подходят, начинают с тобой говорить: «Как вы себя чувствуете, как у вас дела?». Такое у них воспитание, и я думаю, что это правильно. А приезжаешь в Россию – лица угрюмые вокруг. Я как-то шёл вечером на дачу, навстречу – незнакомая женщина. Я ей улыбнулся по привычке. Видели бы вы, какой ужас отразился у нее на лице!

– В России про нанотехнологии очень многие говорят с недоверием. А как к ним относитесь Вы?

Я ко всему хорошо отношусь, и к нанотехнологиям тоже. Но я все же американец, и поэтому смотрю, можно ли на этом сделать деньги, причем за короткий промежуток времени. Сейчас инвестиционный климат такой, что требуется быстро делать деньги. Это сложно. Как говорят, тот, кто хочет разбогатеть быстро, тот на площади будет висеть долго.

Вообще, меня очень волнует, почему идей так много, а продуктов мало. Огромные деньги тратятся на науку, возникают интересные идеи, но они не попадают в практику. Существует так называемая «долина смерти», через которую перейти в практику нельзя. Допустим, у вас есть хорошая идея, но она рискованна, не доработана. Это – не продукт. Учёный не направлен своим мышлением к созданию продукта. Если учёному сказать: «Давай, создавай продукт», – он оскорбится. Поэтому  академическая наука часто производит полупродукты. Мы в Каролине и других университетах стараемся это изменить.

Когда вы приходите с новой идеей в индустрию, где хотят минимизировать риски, с большой вероятностью денег вам не дадут. Их чаще вкладывают в абсолютно некреативные идеи. Вообще обстановка в больших компаниях сейчас мало располагает к инновациям. Креативные люди здесь под угрозой, потому что принимают решения, связанные с риском. И, конечно, иногда делают ошибки. Я видел, как в Америке пачками увольняют целые отделы по 80 человек.

Из-за общей экономической ситуации более консервативными стали и «венчурные», то есть рискующие, инвесторы. И жизненно важный вопрос для Америки, Европы, для всех постиндустриальных стран – как в нынешних условиях соединить генерацию идей и успешное воплощение их на практике?

– Как Вы себя определяете? Вы в большей степени химик, биолог или фармацевт?

Я фантазер, я картинки рисую…

– Тогда задам вопрос по-другому: какое образование подойдет под ту деятельность, которой вы занимаетесь: химическое, биологическое, медицинское или все равно придется переучиваться?

Все из перечисленного. У меня работают химики, биологи, фармацевты. Сейчас стали работать физики. Сам я доктор химических наук, профессор фармацевтических наук. Междисциплинарность сейчас стала очень важна. В первый раз значимость этого я ощутил 25 лет назад, когда меня в институт «прикладной молекулярной биологии» пригласили. Основные работы, благодаря которым я стал изначально известен, я сделал в этом институте за 4 года. Там оказалось, что химики работают с биологами и медиками, и мы стали переучиваться.

– Сколько времени займет внедрение Ваших разработок в жизнь?

Я хочу, чтобы это случилось как можно быстрее. Но это длинный путь: мы до сих пор работаем, чтобы завершить клинические испытания препарата, который открыли с другом 20 лет назад. Потому что пока мы все это делали, рынок несколько раз рухнул. Уже потратили десятки миллионов долларов, и этого еще мало. Я прихожу сегодня к инвестору, а он хочет видеть деньги – возврат на инвестицию – быстро.

– Кто финансирует Ваши исследования?

Мои исследования до сих пор довольно хорошо финансировало американское государство. У меня было и остается довольно много грантов. В будущем возлагаю на государство не очень большие надежды – я бы хотел вторую половину своей жизни потратить на то, чтобы реализовывать на практике концепции и теории, которые я создавал в первой половине своей жизни. Иными словами, я хочу выводить лекарства на рынок.

Конечно, надо искать партнеров и инвесторов, поэтому я переехал в Каролину. Там все-таки окружение фармацевтическое и инвесторы, которые разбираются в этом.

Инвесторов надо убеждать, риски для них большие. Сегодня нет такого сумасшедшего бума, когда все хотят вкладывать деньги в медицину. В отличии от ученых и врачей инвесторы  заботятся не о развитии знания или лечении людей, а о деньгах. Это тоже очень важно понять. Если пойдете кому-то рассказывать, что хотите вылечить человечество, денег вам не дадут.

– Что думаете про уровень медицины в Америке и России?

Очень хорошие врачи встречаются одинаково редко. Но чистота, качество и надежность медицинских технологий, а также медицинский уход в США несопоставимо лучше. Но с другой стороны медицина там невероятно дорогая, и пока я работаю, она мне доступна, а что будет дальше – не знаю. Все же честно хочу сказать так: если бы я сильно заболел, я бы хотел быть там. А если не болеть, то тоже там – от греха подальше.

Фото: Татьяны Петуховой, Натальи Наумовой, Xuejun li / Fotolia.com,