— Насколько я знаю, вы совершаете очень много поездок по разным российским городам и изучаете, каким образом там устроены дворовые пространства. Почему вас привлекает именно эта тематика? Вы считаете, что в рамках города она является одной из наиболее приоритетных?

Приезжая в какой-нибудь город, я действительно люблю прогуливаться по его дворикам и исследовать их. Дело в том, что двор как пространство является неким портретом города. Допустим, если во дворе нет шлагбаума, висит бельё, пахнет котлетами, дети играют без присмотра взрослых, и все друг друга хорошо знают, то это типовой советский дворик. Такие дворы исчезли из городской повестки — они ещё сохранились, но их как бы уже и нет. Прежде всего, в глаза бросается заброшенность таких дворов — старые детские площадки, большие деревья, множество кустарника, покосившиеся лавочки, шины. Видно, что те поколения, которые эти дворы создавали, где проходило их детство, сейчас уже не активны. Небольшие закуточки этих дворов ещё используются пенсионерами, но дети в них уже не играют, подростки и работающие люди этими дворами тоже не пользуются.

Другой вариант: если двор заставлен машинами, всё вокруг огорожено, гуляют мамы с детьми, которых того гляди сдует ветер, то это какая-то новостройка, жёсткая постсоветская селитьба. Здесь тоже нет особой жизни, потому что кроме детской площадки и парковки не остаётся никакой свободы. Всё здесь сильно регламентировано: заборчики, таблички, мусорка, лавочки. А вот естественной среды никакой нет — разве что несколько деревьев.

Одни из самых «душевных» дворов, как ни странно, это дворы старых «хрущёвок», либо старых двухэтажных послевоенных домов, построенных пленными немцами, либо вообще какие-то дома под расселение, деревянные бараки, в которых остались элементы внутридворовой жизни — выбивалка для ковров, сараи, какие-то самодельные лавочки и детские площадки, верёвки для сушки белья. Такие дворы — одни из самых человечных, потому что в них есть свой характер. У современных же дворов с их типовыми детскими площадками, машинами и заборами дух абсолютно отсутствует — он просто не может сформироваться, потому что там слишком много людей и слишком мало места.

Для меня сразу же напрашивается гипотеза, что постсоветский человек, постсоветский город не до конца понял, что такое «двор» и что такое «соседи», как этим двором пользоваться, можно ли в нём активно проводить время. В итоге нас тянет куда-то в торговые центры, тянет прогуляться по центру города или даже просто посидеть дома, то есть двор полностью выпадает из нашего поля зрения. Если какие-то решения в части двора и принимаются, то это делается либо управляющими компаниями, либо какими-то хаотическими активистами. Но часто дворами вообще никто не занимается, и тогда мы видим их полную заброшенность.

— А как насчёт этого в других странах? Есть ли где-нибудь понимание того, что такое «правильный» двор?

Например, в Лондоне очень распространена культура backyard («задний двор»), куда хозяева обязательно вытаскивают кадки с деревьями, где обязательно есть место, чтобы посидеть, попить кофе, посмотреть на что-нибудь прекрасное, будь то расписанная стена, старое дерево или что-то подобное. Это культура обживания ближнего пространства и понимания его ценностей — природы, разнообразия, мест для отдыха и так далее.

Или возьмём Финляндию. Здесь во дворах типовых многоквартирных пятиэтажек часто можно встретить общий камин, общую зону, куда можно выйти компанией или по-отдельности. Ты можешь посидеть у камина, бросить туда дровишки, попить чая, пообщаться с соседями или сделать что-то ещё.

С этой точки зрения дворы везде разные, и культура дворов отображает культуру той страны или той народности, тех групп, которые здесь живут.

— Но здесь вы больше говорите всё-таки именно о культуре, а не о понимании или непонимании того, каким должен быть двор, а вслед за ним, видимо, и город…

В России определённая городская культура, безусловно, тоже присутствует. К примеру, в ней очень много крестьянского, которое проявляется во дворах в крестьянской повседневности (фрагментарно, конечно). Сохранилась она потому, что в советское время очень много людей переселилось в города из деревень. Человек физически перемещался в город, а с ним переезжал и его деревенский уклад — традиция делать заготовки на зиму, сажать картошку и тому подобное. Поэтому деревенская культура так или иначе по-прежнему прослеживается. К примеру, во многих городах до сих пор можно увидеть немало «сараек», в которых лежит сено, хранятся заготовки, висят инструменты, стоят швейные машинки. По сути, это маленький крестьянский двор, сжатый до размера этого сарая. В других дворах можно встретить выкопанные жильцами погреба, или тех, кто, живя на первом этаже, захватывает место под своим балконом, чтобы организовать погреб там.

Но также у нас много и неотрефлексированной заводской культуры, поскольку в советское время мировоззрение человека формировалось на предприятии, где он работал, но не во дворе, не его семьёй или соседями. Например, сравните, как выглядит голубятня в европейском и в российском городе. В Европе — это всегда красивое архитектурное сооружение, на котором висит табличка с информацией, в каком году оно было спроектировано, кто хозяин и куда обращаться со своими вопросами. А в российских городах голубятня выглядит как железный проржавевший гараж. Но всё при этом работает: дёрни проволоку — и к тебе спустится лестница. Потому что для заводского человека не важна эстетика — ему важно, чтобы всё работало. Точно так же заводские люди приспосабливают под себя дворовые пространства: вкапывают шины, вешают на газовую трубу пепельницу из ржавой банки, прибивают к дереву турник, чтобы подтягиваться.

Но разница между нами и западом в данном случае заключается всё-таки не столько в том, что у нас разные культуры, а в том, что у них это всё подвергается переосмыслению — имеет своё объяснение и «упаковывается» в практики и подходы — в какой цвет красить дверь, как должен выглядеть почтовый ящик, почему он должен быть здесь, почему нельзя делать закрытые ограждения. Это всё — результаты большого количества общественных дискуссий, обсуждений, исследований, экспериментов и т.д. А у нас это всё осталось как некий неотрефлексированный опыт, который кучей лежит в старых дворах, и в новых даже не воспроизводится.

Например, почему в Англии в кондоминиумах двери покрашены в разные цвета? Почему у каждого района шрифт написания номеров домов разнится? Почему между районами стоят границы? Да потому что под этим всем скрывается 200-300-летняя история, и все, кто там живёт, её разделяют и понимают, потому что с детства это в них вкладывают.

У нас же история дворов сейчас мало кого волнует, потому что все озабочены другими вопросами — темой комфортной городской среды, например. Но «среда» — это то, что окружает человека, и представления о её комфортности у ребёнка и бабушки, интроверта и экстраверта, архитектора и сантехника будут разными. Ведь как человек воспринимает комфорт? Через эмоции, переживания, личный опыт и мировоззрение. Но у нас почему-то никто не стал задумываться, что такое «среда», а сразу начали благоустройство: поменяем плиточку, поставим детские площадки и так далее.

В городе Выкса Нижегородской области (типичный моногородок в глубинке численностью 80 тысяч жителей) мы проводили исследование, спрашивая его жителей, что такое двор. Мужчина в возрасте 65+ говорил: «Двор — это там, где держат скотину. Идём, я покажу — у меня есть курятничек на заднем дворе». Понятно, что он из деревни, либо у него есть какое-то крестьянское прошлое. Женщина 30-35 лет отвечала: «Двор — это для детей». Я сразу же спрашиваю: «А вы как пользуетесь двором»? Она: «Я не пользуюсь двором — я ребёнка выпущу и смотрю за ним». Хотя когда мы за ней понаблюдали, выяснилось, что она во дворе и с соседками разговаривает, и бельё вешает, и может там погулять, просто делает она всё это как само собой разумеющееся. Беседуем с первоклассником: «Что такое двор»? Отвечает: «А какие есть варианты ответов? Есть правильный?» Мы: «Нет правильного варианта. Как бы ты сам описал двор?». Он: «Я не знаю, что такое двор». Спасли ситуацию девятиклассники, которые сказали, что двор — это первый поцелуй, первая драка, «но мы во дворе давно не сидим — тут снесли гараж, за которым мы всё это делали, поэтому сейчас мы ходим за соседний недострой».

Уровень ответов показывает, что в нашей культуре нет понимания базовых общественных пространств. Из-за этого у человека формируется свой буфер — он живёт в квартире и может описать её какими-то словами, а вот дальше — что такое двор, что такое улица, что такое город — говорить ему уже тяжело, потому что каждое более сложное явление требует понимания всех более простых элементов, из которых оно складывается.

© Центр прикладной урбанистики

— Насколько мне известно, этим опросом ваше пребывание в Выксе не ограничилось, и в итоге вы спроектировали и построили там несколько полноценных городских дворов?

Да, при этом очень тесно продолжая общаться с жителями. Сначала мы спрашивали: «Как вы сейчас пользуетесь двором — в будни, в выходные, летом, зимой?» А потом задавали такой вопрос: «А как бы вы хотели им пользоваться, каков ваш идеальный сценарий?» Как оказалось, с идеальным сценарием существует большая проблема, потому что наши люди очень плохо умеют мечтать. Они отвечают: «Здесь нам не хватает детской площадки». На что я говорю: «Стоп, вы же не архитекторы, чтобы предлагать решение в виде детской площадки. Вы просто ответьте, чем бы вы хотели здесь заниматься?». И тут сразу становится понятно, что человека первый раз в жизни кто-то спросил, чего он хочет. У многих людей ответы были такими: «не знаю», «никогда об этом не думал», «мне 55 лет, а вы меня поставили в тупик — я не знаю, что бы я хотел делать во дворе».

И тогда мы предложили жителям формат «городской мастерской», суть которой — попытаться прожить во дворе какую-то жизнь. На два дня в каждом дворе мы создавали эдакий сарайчик без стен — «арт-мастерскую», куда привозили флипчарт, торцовочную пилу, шуруповёрты и всякие другие инструменты.

И постепенно жители стали оживляться. На вопрос «чем бы вам было интересно заняться во дворе?» некоторые подростки ответили: «Мы бы поиграли в баскетбол». Двор маленький, и понятно, что баскетбольное поле там не уместится, но поставить одну баскетбольную сеточку, около которой можно прыгать, проблем не составит. И мы начинаем проектировать баскетбольную площадку. Тут вступают молодые люди: «А нам нужен коворкинг, мы во дворе с удовольствием посидели бы в тенёчке и поработали на компьютере» — и внутрь этой баскетбольной площадки мы встраиваем коворкинг. Бабушка говорит: «А я бы хотела клумбы сделать» — и у этой баскетбольной площадки вырастают две клумбы. Дети: «А нам хочется посидеть-поиграть» — и на баскетбольной площадке рождается лесенка-лекторий. Спроектировать всё это, сидя в кабинете, тяжело — это можно придумать только во дворе, здесь и сейчас, коммуницируя с каждым из жителей. Почему с каждым? Да потому что двор-то общий. Когда человек говорит: «Хочу баскетбольную площадку», я отвечаю: «А давай с остальными согласуем, спросим, чего хотят они». Другие отвечают: «Я не против баскетбольной площадки, но мне важнее коворкинг» и т.д. Эта коммуникация формирует сложный сценарий, и мы тут же вместе с ними всё это строим — наш архитектор проводит расчёты, а жители пилят-колотят, и к вечеру баскетбольная площадка уже готова.

Когда мы попросили жителей поделиться своими впечатлениями за прошедший день, то оказалось, что двор для них — это место, где что-то происходит. Кому-то было интересно, как бабушка растапливает самовар, другому — как работать болгаркой, третьему — как сажать цветы… Эти сценарии — проявление интересов разных людей. Неожиданно выяснилось, что люди во дворе интересны друг другу, и опыт каждого из них важен и полезен кому-то другому. Ребёнок рассказывает: «Я впервые увидел своих родителей улыбающимися. Я вообще не думал, что у меня родители могут улыбаться, я считал их страшными ипотечниками, которые замучены работой». Девочка-подросток, которая училась работать торцовочной пилой, говорит: «Я впервые в нашем дворе была кому-то нужна». И даже бабушка, которая считалась самой главной грымзой этого двора, которая всегда на всех жаловалась и даже писала письма в прокуратуру, вдруг сказала: «Как хорошо вместе с вами побыть во дворе». Оказалось, что она очень душевный человек, просто ей не хватало общения. Вышли папы: «Наконец-то и для мужиков что-то нормальное появилось. Я впервые своему сыну показал, как пользоваться пилой и сварочным аппаратом, потому что до гаража мы вместе всё никак не дойдём». То есть каждый из жителей увидел, что он может вложить в проект свой интерес.

Кстати, подростки в этих мастерских особо отмечали: «Мы два дня без смартфона — и нам всё равно было интересно». Задаю им вопрос в присутствии взрослых: «А почему вам было интересно?». Отвечают: «Потому что нас никто не гонял, нас не посадили в отдельный уголок, мы были на равных со взрослыми. Мы впервые чувствовали себя значимыми, важными во дворе, брали на себя ответственность». Подростки становились в очередь на торцовочную пилу, на шуруповёрт, сами что-то придумывали, креативили. Но, «креативя», они перенимали практику коммуникации: что спросить, как задать вопрос, как попытаться договориться: «Бабуля, мы не будем тебе мешать, если здесь сделаем сцену?», «Папа, мама, у нас есть такая идея — давайте пообщаемся». К делу они начинали подходить практически как профессиональные архитекторы: «Здесь неудобно, будут ходить люди — давайте сдвинем это сюда, тем более что здесь растёт дерево, и будет тень».

Такая коммуникация зарождает сообщество, которое начинает переприсваивать себе пространство заново. А ведь этот двор был у них уже 20 лет. Там стояли ржавые качели, одна горка, лавки без спинок, какие-то ржавые остатки советских труб, которые никто не хотел убирать. Но начав разговор, размышление, что такое «двор», люди заново начали что-то осознавать, в их мировоззрении начало появляться понимание, что «двор» — это, оказывается, соседи, дружба, разговоры, самовар, воспоминания, обмен опытом между поколениями и т.д.

Эта история показывает, насколько глубоко у нас отсутствует отношение к любым общественно-социальным пространствам. Спроси человека, что такое «парк», и зачем он нужен городу? Он ведь даже не задумается о том, что парк — это какая-то сложная система, необходимая для поддержания экологического баланса, например, для очистки воздуха, для сохранения какой-то культурной памяти, просто для того, чтобы человек рекреационно отдохнул от каких-то городских видов и переключил сознание — побыл с природой, пообнимал деревья, полежал на травке. С этой точки зрения двор как раз демонстрирует пропасть между уровнем технологий, которыми мы владеем — машины, телефоны и т.д., и качеством среды, в которой мы живём. Эта пропасть очень чётко показывает, что в мировоззрении есть большая дыра.

— Из того, что я услышал, получается, что главной компетенцией в преобразовании общественных пространств является способность договариваться — задавать правильные вопросы, слушать, выявлять интересы, стыковать их между собой. И это даже определённое искусство, которое не возникает на пустом месте. Получается, что какой-нибудь активист, который не владеет подобными навыками (а он, как правило, ими не владеет), запустить такой процесс не сможет?

Он сможет реализовать какую-то свою идею, и эта идея даже может оказаться общественно-полезной, но в том, что он не запускает диалог, вы совершенно правы. По этой причине очень многие активистские проекты во дворах порождают конфликты. Построит такой активист по дворе какое-то сооружение — сцену, площадку или что-то в этом роде, а жители потом начинают в прокуратуру писать — уберите это, потому что под моими окнами дети шумят. С этой точки зрения, когда вы быстро реализуете свою идею в общем пространстве, вы нарываетесь на то, что люди этого либо особо и не заметят («Ладно, меня это не касается»), либо вступят с вами в открытую конфронтацию, поскольку их интересы могут оказаться противоположными вашим.

Поэтому мы на примере двора целенаправленно занимаемся ещё и обучением активистов городскому диалогу, объясняя, что согласование интересов разных участников — это сложная задача, но выполнимая; и что договариваться нужно не на объектах — какую лавочку ставим, а на принципах, на целях — зачем нам эта лавочка нужна. Так постепенно к ним приходит понимание, что во дворе очень важно разнообразие, чтобы там были представлены интересы разных групп. Не ставить «галочки», не голосовать большинством. Невозможно спроектировать двор, используя старую советскую систему голосования. Если бы мы в Выксе спросили: «Кто из вас проголосует за баскет-бар с коворкингом и цветочными клумбами?», то никогда в жизни его бы не построили, потому что никто бы и не понял, что это такое и как оно учитывает его интересы. А когда идеи маленьких групп собраны в единое, то все в восторге, потому что все увидели свой интерес, увидели, как этот интерес сочетается с другим интересом, что он не противоречит, а наоборот — создаёт очень интересную конструкцию, в которой появляется побочный эффект — она начинает выглядеть как арт-объект.

Конечно, в рамках государственных программ, когда надо быстро-быстро к очередным выборам всё закатать в асфальт и поставить лавочки, ни двор, ни сообщество не создашь. Ты только подлатаешь дыры, поставишь фонарики, но люди не поймут, что это было, не познакомятся друг с другом, и никакая культура двора не возникнет. Двор — это место встречи разных поколений, двор — это культурное пространство, где за счёт ближнего круга, соседства мы можем быстро и достаточно безопасно попробовать какие-то новые сценарии — пообщаться, обменяться ресурсами, обменяться компетенциями, попробовать какие-то культурные практики: выйти во двор позаниматься йогой, устроить театральный фестиваль, провести обед…

В Выксе мы сделали 5 дворов, причём достаточно быстро — у нас было всего по два дня на двор. Но до этого мы целый год работали с жителями — учили их, чтобы они сами проводили исследования. Я честно сказал: «Друзья, я в вашем дворе не живу. Либо вы занимаетесь им, и мы вам поможем, либо нет. Работаем мы только с теми, кто хочет, никакой “обязаловки”: не хотите — не надо. Да, нам заплатили за то, что мы передаём свой опыт вам, но мы можем передать его кому угодно, и мы можем просто сказать, что запрос на эти дворы не возник, поэтому делать ничего не будем». Такая честная позиция позволяет, во-первых, людям включаться — они начинают понимать, что становятся субъектами, а во-вторых — показывать, что наша цель — не дворы, а сообщества. Потому что в городах не с кем проектировать более сложные вещи. Попробуйте, допустим, спроектировать пешеходную улицу — и вы сразу же нарвётесь на конфликт, потому что ни у обычных людей, ни у бизнеса нет базового опыта диалога, как и нет понимания его ценности, сложности, ответственности.

— В бизнесе есть такое понятие как стейкхолдер, которое как раз и подразумевает, что очень важно со всеми договориться и учесть интерес каждого. Потому что ваши действия, может быть, даже никому не помешают, но люди, которых они затрагивают, могут почувствовать себя обиженными просто потому, что их не спросили, проигнорировали…

Вы абсолютно правы, потому что наших людей очень часто волнует не результат — наших людей волнует то, что не учли их интересы. Если вы вторгаетесь в моё пространство, а меня при этом не спрашиваете, то у меня возникает базовая угроза: «Со мной не считаются, я не значим, я в любой момент могу чего-то лишиться». У человека на подсознании появляется страх, что что-то идёт не так. Когда мы собирались во дворе, то некоторые люди говорили: «У нас нет идей, но то, что вы нас спросили, делает нас соучастниками этого процесса». С этой точки зрения любая активность в общем пространстве наталкивается на противодействие: «твой проект — ты и делай», но «раз ты у нас не спросил — сделаем всё, чтобы у тебя проект не получился». Да, ты можешь попасть в чей-то интерес, ты можешь сделать кому-то что-то хорошее, но человек к халяве относится по-разному и на самом деле очень часто не хочет пользоваться чем-то бесплатно, потому что начинает чувствовать себя кому-то должным. Ты сделал лавочку — и вроде бы всё хорошо, и большое тебе спасибо, но теперь каждый раз бабульке приходится кланяться, когда ты проходишь мимо, потому что она чувствует себя обязанной.

Дешевизна средств информации сильно девальвировала ценность человеческого общения. Людям стало крайне сложно познакомиться с незнакомцем, подсесть к кому-то на лавочку и сказать: «Здравствуйте, я живу в этом подъезде, а чем вы увлекаетесь?» Поэтому во всех тех городах, где мы работали, начинать приходилось с одного и того же — а именно знакомить людей друг с другом, задавая им вопросы: «Как вас зовут, из какого вы подъезда, кто вы, чем увлекаетесь?». Бывало, что людей это сильно шокировало, потому что вдруг выяснялось, что кто-то уже целых пять месяцев ищет для своего ребёнка репетитора, при том, что его сосед, который уже 20 лет живёт рядом — оказывается, прекрасный учитель физики.

Мне кажется, вместе с развитием коммуникационных технологий должно происходить развитие мировоззренческих технологий, потому что одна из наших основных проблем — это фактически полное отсутствие людей и навыков, связанных с философскими компетенциями критического мышления, возможностями разложить всё на понятия, возможностями самому сформулировать своё понимание и, не пользуясь определениями из Википедии, самому, своими словами попробовать объяснить, что такое «город», «двор» и т.д. И если маленькие дети ещё как-то умеют это делать, то потом на определённом этапе средняя школа этот навык в них убивает, заставляя: «Отвечай как положено, выучи определение в учебнике».

— Выкса — достаточно небольшой город. А насколько актуальны все эти вещи в городах-миллионниках — Москве, Санкт-Петербурге, Казани… Возможно ли там использовать те же самые подходы?

Мы пробовали делать то же самое в новостройках Питера и Москвы. В крупных городах система расселения жёстче — если это какая-то новостройка, то там живут в основном молодые семьи, там нет пенсионеров, ещё не появилось поколение подростков, то есть нет социального разнообразия. Второй момент: в крупных городах высоки затраты на логистику «дом-работа-дом», поэтому ни сил, ни времени на все эти истории с соседями у людей физически просто нет. Мы замечаем, что в новостройках есть запрос только на сообщества очень определённых групп — подростки, мамы с детьми, пенсионеры (если они есть). Но активно работающие люди говорят: «Я от людей устаю на работе, для меня лечь на диван и никого не видеть — святое». Но когда вы запускаете во дворе какие-то культурные практики, например, организуете лекцию про современное искусство, либо просмотр фильмов с дискуссией, либо какую-то творческую мастерскую, то они тоже включаются, потому что у них есть потребность провести время по-другому со своей семьёй. То есть в крупных городах история с двором может начаться не со двора, а с небольшого культурного пространства, которое ещё не двор, но уже комьюнити-центр. Да, следующий этап — это, конечно, двор, но двор в крупных городах — парковка, и мы не можем никуда убрать машины, потому что соседний двор — тоже парковка. Поэтому из-за градостроительной ошибки битву за дворы мы фактически проиграли, их нет. Но мы можем ещё выиграть битву за сообщества, если соответствующие пространства появятся на первых и цокольных этажах, на крыше. Кстати, крыша — интересная тема в плане как раз проектирования двора, потому что крыша плоская и по площади часто совпадает со двором. И если делать эксплуатируемую крышу с садиком, парком, как во многих европейских городах, то это тоже начинает формировать пространство двора, но более пейзажного.

© Алёна Кучерявенко

— А насколько ваш подход к работе с дворовой территорией обоснован с финансовой точки зрения? Ведь это наверняка обходится дороже каких-то типовых площадок?

Вовсе не обязательно. Мы никогда не заходим во двор с деньгами. В случае с Выксой средства были выделены фондом местного завода, но они сразу же были конвертированы в материалы, причём мы предупреждали жителей, что материалов будет столько-то, и если их сценарий выйдет за эти возможности, то им самим придётся что-то докупать. И они потом действительно кое-что докупили, докрасили, доделали. Некий стартовый ресурс нужен всегда, но только для того, чтобы люди поверили, что это реально, потому что самое дорогое и ценное во всей этой истории — это работа людей. Материалов в Выксе было на 100-150 тысяч рублей на двор, но если перевести в деньги работу людей, то её получится на 300-400-500 тысяч. И если считать таким образом, то самоорганизация и вовлечение людей — это реальная экономия, и государству лучше потратить 1 рубль и получить 5-6 дополнительных рублей, чем пытаться за 2 миллиона заасфальтировать весь двор, и при этом получить недовольство жителей.

И что ещё очень ценно, так это то, что ни один объект, который мы построили с жителями, не разрушили вандалы. Потому что когда весь двор выходит и что-то строит, все потенциальные вандалы становятся пользователями, собственниками и строителями этого пространства. Если подросток пришёл и что-то построгал, то вряд ли он пойдёт потом на этом рисовать. Но если кому-то даже и придёт в голову что-то сломать, то сделать это будет непросто — люди делали двор для себя, на совесть. При этом заметьте: меняется и символическая ценность двора, появляется бренд: двор с каким-то элементом — двор с баскетбольной площадкой, двор с трибуной и коворкингом, двор с горкой. Повышается внимание к пустующим коммерческим площадям в округе, да и стоимость квартир начинает расти.

Ресурс денег в России слишком переоценён. Зато ресурсом у нас почему-то никто не считает, например, мотивацию подростков что-то делать; свободное время, которое есть у пенсионеров; неиспользуемые ресурсы в домохозяйствах — пилы, шуруповёрты, остатки строительных материалов от ремонта и тому подобное. С этой точки зрения создание двора превращается в эдакую ревитализацию — задействуются остатки сырья, включаются имеющиеся ресурсы, дополнительные ресурсы находятся. Если дело начинает закручиваться — люди начинают делиться. Например, один из жителей — предприниматель — говорит: «Я могу привезти машину земли. Мы сейчас ведём стройку, а землю всё равно отвозим на карьер». Или был ещё такой прецедент, который нас буквально поразил: жители одного двора подарили дубки жителям другого двора, потом это стало традицией, и они уже начали друг к другу ездить в гости. Теперь они проводят совместные футбольные матчи.

Видите, какой ресурс мы теряем: мы теряем искренние отношения между людьми. Мне кажется, что самое ценное, что происходит в наших проектах — это возвращение к человеку как к ключевой ценности, не как к ресурсу, не как к элементу расселения, не как к какой-то статистической единице. Когда он сам чувствует себя и ответственным, и субъектным, и способным к чему-то — это резко его меняет. Меняет в хорошую сторону.