— Никита, в чём заключается суть вашего с отцом проекта? Какие вы ставите цели, пытаясь восстановить экосистему тундростепей?

Целей здесь много, и каждый может найти среди них именно ту, которая для него наиболее актуальна. К примеру, для людей в нашей стране интерес чаще всего представляет тема восстановления природного богатства, а за границей наиболее «продаваемой» является проблема глобального потепления.

Но общая наша задача заключается в том, чтобы воссоздать в Арктике высокопродуктивные «мамонтовые тундростепи». Дело в том, что в эпоху плейстоцена (началась 2,6 миллиона лет назад и закончилась 11,7 тысячи лет назад) на той территории, где мы создаём Плейстоценовый парк, животных было как минимум в сотни раз больше, чем сейчас — порядка 10 тонн животной массы на квадратный километр. По своему плодородию и богатству эти системы были схожи вовсе не с современной тундрой, а с африканской саванной. В современном мире за пределами Африки такой плотности животных уже практически нигде нет — исключение составляет разве что небольшое количество заповедников, например, таких как Osterplassen в Голландии. За всю свою жизнь на Севере из крупных животных я видел в дикой природе только несколько лосей и это при том, что каждый день в среднем по 2,5 часа трачу на то, чтобы объезжать территорию на своей лодке.

Основная причина того, почему современные арктические экосистемы низкопродуктивны по сравнению с периодом плейстоцена — это медленный круговорот азота. Его средняя скорость составляет сегодня 115 лет — именно столько времени проходит с момента, когда азот, находящийся в растении, проходит через цикл гниения и снова захватывается растительностью. Настолько длительный срок объясняется тем, что мёртвые растения в Арктике почти не разлагаются, как это происходит в более тёплых широтах. В пастбищных экосистемах разложение органики происходит намного быстрее — в желудках животных. Многочисленные травоядные «мамонтовой фауны» съедали растительность несколько раз за сезон и возвращали в почву (в виде навоза) необходимые растениям минеральные вещества. Как следствие, арктические равнины плейстоцена были покрыты высокоурожайными лугами, кормившими миллионные стада копытных. Идея Плейстоценового парка состоит в расселении в Арктике ещё сохранившихся видов мегафауны с целью воссоздания почв и ландшафтов, характерных для мамонтовых тундростепей, что со временем должно привести к воссозданию высокопродуктивного травяного покрова.

© Плейстоценовый парк

— А будет ли такая система самоподдерживающейся, ведь когда-то она уже погибла? И кстати, по какой причине это произошло?

Раньше преобладала точка зрения, что сухой и холодный климат постепенно стал более влажным и тёплым — животные не смогли приспособиться и большинство из них вымерло. Но сейчас с каждым годом появляются всё новые радиоуглеродные датировки, которые показывают, что и после потепления климата животных было очень много. На материке мамонты жили вплоть до девяти тысячелетий назад. То же самое касается лошадей, бизонов и других копытных. То есть в течение нескольких тысяч лет они жили уже при современном климате и нормально выживали. Кроме того, тундростепи простирались от Испании до Новосибирских островов, их климатический ареал был очень широк, а значит, животные в любом случае могли найти подходящие для себя условия обитания. Поэтому дело было не в климате: имеющиеся у нас на данный момент доказательства говорят об очень сильной связи между вымиранием и появлением на Севере первых людей. Через несколько сотен лет после начала потепления из Восточной Европы древние люди двинулись на восток, дошли до Арктики, через Берингов пролив попали в Северную Америку, потом — в Южную, и чем дальше они шли, тем ужаснее были последствия этого расселения. Если в Европе исчезла половина видов животных, то у нас уже 2/3 видов, а в Северной Америке и того больше. В Южной Америке когда-то существовало 50 видов животных с массой тела более 44 килограммов — выбили всех до единого.

Многие, конечно, не верят, что в холодной Арктике первобытные люди могли всех уничтожить. Мы с этим тоже не спорим, но утверждаем, что уничтожать всех было и не нужно — снизьте количество животных в 10 раз, и через некоторое время погибнут все остальные. Проблема в том, что у нас на Севере трава не может конкурировать с современной низкопродуктивной растительностью: мхом, лишайником, кустарниками и деревьями. Если траву не скашивать, а её конкурентов не вытаптывать, то через 10-20-30-50 лет трава будет вытеснена мхом и кустарником. Поэтому даже если бы мамонт лет через 100 сюда и вернулся, он непременно умер бы с голода, потому что для того, чтобы пережить зиму, ему нужна очень высокопродуктивная еда, а таковой является именно трава — она очень быстро растёт, благодаря чему может прокормить целое «войско» травоядных. Сегодня же на большинстве территорий современной Арктики зиму не переживут не только мамонты, но и большинство других животных.

То, что мы сейчас делаем — это попытка обратить это явление вспять. Если человек снизил численность животных, условно говоря, в 10 раз, и в течение длительного времени поддерживал её на очень низком уровне, что привело к замещению тундростепей современной тундрой, то мы наоборот — искусственно увеличиваем численность животных и будем искусственно поддерживать её в течение длительного периода времени, позволяя животным трансформировать растительность. И мы будем делать это до тех пор, пока система не перейдёт из одного устойчивого состояния в другое.

© Плейстоценовый парк

— Вы упомянули, что для запада ваш проект интересен в аспекте глобального потепления. Каким образом то, о чём вы рассказываете, может повлиять на климат всей планеты, а не только тундры?

Огромная территория нашей страны покрыта вечной мерзлотой. А она — крупнейший (после океана) резервуар органического углерода. В течение десятков тысяч лет на Севере существовала высокопродуктивная экосистема, которая год за годом накапливала в почве углерод. Там, где происходило осадконакопление, верхний слой почвы постепенно захоронялся. У нас в Сибири накоплена 40-метровая мерзлотная толща, называется «едома» или «ледовый комплекс». В итоге на территории только одной лишь Якутии органического углерода содержится больше, чем во всей надземной биомассе планеты. Если на одну чашу весов положить все деревья планеты — тропические и экваториальные леса, всю тайгу и все кустарники, — а на другую — все мелкие корешки трав, которые лежат в мерзлоте в Якутии, то окажется, что корешки перевешивают. Сейчас климат меняется, и мерзлота становится всё теплее и теплее, причём происходит это быстрее, чем прогнозировалось. Если в моём детстве температура мерзлоты на глубине 15 метров была где-то минус 6-7 градусов (температура мерзлоты на такой глубине не меняется в течение года — сюда не добираются ни летнее тепло, ни зимний холод), то сейчас она повысилась до минус 2-4 градусов. Причём последние 3 года у нас было аномально много снега, поэтому зимой не промерзало даже то, что оттаивало летом. Это совершенно уникальное событие для столь северного региона, и это индикатор того, что местами мерзлота начала таять. Текущая зима вновь очень холодная и малоснежная, и почва промерзает, но ещё несколько тёплых лет — и мерзлота «поплывёт». При таянии мерзлоты вся органика, которая сохранялась в ней десятки тысяч лет, начнёт гнить. В сухой среде это гниение сопровождалось бы выделением углекислого газа, но при большом количестве влаги (в болоте, реке, озере или даже влажной почве) львиная доля органики преобразуется в метан, а он с точки зрения парникового эффекта в 25-30 раз хуже углекислого газа. Поэтому таяние мерзлоты будет катастрофой как локальной, так и глобальной. Содержащаяся в ней органика «потечёт» в северные реки, и, в конце концов, окажется в Ледовитом океане. И ничего хорошего это не предвещает. Многие пытаются понять, к насколько серьёзному ущербу для климата это может привести. По оценкам, дополнительный выброс парниковых газов составит от 20 до 100 процентов от антропогенной эмиссии. То есть в дополнение к тому, что мы сейчас сжигаем, добавится ещё от 20 до 100 процентов — и это продлится в течение 100-200 лет и значительно усилит глобальное потепление. А этого, естественно, никто не хочет.

© Плейстоценовый парк

Кроме того, живущие в Сибири люди столкнутся и с локальными проблемами. Например, посёлок Черский, в 5 километрах от которого находится наша станция, стоит на толще вечной мерзлоты, и если она будет таять, всё здесь будет разрушено. Уже рушится.

К сожалению, в нашей стране глобальное потепление мало кто воспринимает всерьёз. Только в последние годы отношение к этому вопросу начало меняться. Стало очевидным, что что-то происходит. Первыми, кто официально признал доктрину глобального потепления и стал её учитывать, были МЧСовцы, потому что именно им всё это и придётся разгребать.

Это те проблемы, с которыми мы можем столкнуться в ближайшее время. Что же касается вопроса, каким образом с помощью нашего проекта мы можем на это повлиять, то механизмов здесь несколько.

Во-первых, растительность через корневую систему очень активно иссушает почву, и когда это происходит на больших территориях, то все осадки через траву очень быстро испаряются, а, следовательно, озёр и болот (потенциальных источников метана) будет меньше. Второй очень важный момент, который мы доказываем, связан с тем, что если у нас есть большие стада животных, которые всю зиму утаптывают снег (а снег — это очень хороший теплоизолятор), то это защищает мерзлоту, поскольку позволяет ей промораживаться зимой намного сильнее. Если у нас среднегодовая температура воздуха составляет минус 11 градусов, а температура мерзлоты — минус 6, то эта разница в 5 градусов, по сути, и обеспечена за счёт снега. Летом снега нет, и солнечное тепло беспрепятственно пробивает почву, а зимой снег выпадает, и за счёт такого сезонного слоя, который как одеяло укрывает от мороза, получаются эти 5 градусов. Понизьте утепляющий эффект снега в 2 раза — и температура мерзлоты спокойно снизится на 2-3 градуса, а это весьма значимая добавка, которая даст мерзлоте дополнительный запас прочности. Конечно, у этого метода есть ограничения, но он позволит нам как минимум выгадать время.

© Плейстоценовый парк

Следующий пункт — это альбедо — отражающая способность. Яркого света на Севере очень много — если весной вы походите у нас один день без тёмных очков, то к вечеру просто ослепнете. Тундра или степь, покрытая снегом, отражает практически всю солнечную энергию обратно в космос, но кустарники и лес «впитывают» тепло в себя. Даже летом степь намного светлее леса, и отражает лучше, поэтому преобразование обширных территорий в тундростепь позволяет напрямую охлаждать климат. Кстати, сейчас Ледовитый океан в течение значительного времени свободен ото льда, соответственно, вместо белой поверхности мы имеем тёмную воду, альбедо у которой гораздо меньше, и это дополнительно отепляет наш регион.

— В обывательском представлении леса — это всегда хорошо. Но, получается, что это правило работает не для всех климатических зон?

В тропиках высокая продуктивность, но в жарком и влажном климате органика быстро сгнивает и сохранить углерод возможно только в стволах деревьев. Поэтому движение за спасение тропических лесов я поддерживаю. В тропиках леса практически всегда доминировали, даже в плейстоцене. Но чем дальше на север мы движемся, тем пользы от лесов меньше, и тем её больше от степных экосистем. Надземная биомасса в Арктике совсем небольшая, и много углерода в стволах деревьев вы здесь не сохраните. Но если у вас есть высокопродуктивная экосистема с активно растущей травой и кучей животных, то углерод в почве активно накапливается. Травы формируют развитую и глубокую корневую систему. В прошлом месяце я ездил на конференции в Англию и США, где демонстрировал результаты накопления углерода на территории Плейстоценового парка. Этот процесс в парке уже идёт, и это даже при том, что в прошлом мы не всегда могли поддерживать активный выпас на нашей территории.

Понимание всех этих процессов у нас есть, хотя исследований ещё недостаточно. Это свежее научное направление в экологии, так называемый «ревайлдинг». Когда мой отец начинал создавать Плейстоценовый парк, он был одним из первых, кто начал изучать эту тему, собирать доказательную базу и публиковать научные статьи. А сейчас это направление подхватили уже многие. Например, Алан Савори из Южной Африки. У них в Ботсване есть целый институт, который работает уже практически по всему миру — они учат фермеров, как правильно пасти скот. Они создают правила работы в степных экосистемах — где и сколько животных можно пасти, с какой плотностью, интенсивностью, в какой сезон. Цель этого — научиться накапливать в почве как можно больше углерода, чтобы пастбища не вырождались, не начиналось опустынивание.

— Насколько я знаю, вечная мерзлота — это где-то 60% площади России. Значит ли это, что проблемы, о которых вы говорите, могут напрямую затронуть более половины территории нашей страны?

Та мерзлота, которая содержит огромное количество органики — сорокаметровая толща — простирается где-то на миллион квадратных километров, и это относительно небольшая территория. Но суммарная толщина мерзлоты у нас составляет 600 метров, потому что под верхними сорока идут ещё 560 метров смёрзшейся гальки, скал и прочего. За пределами Якутии органика обычно находится в трёх верхних метрах мерзлоты, ниже которых углерода содержится мало. Но зато эти площади уже действительно огромны.

© Плейстоценовый парк

— Когда ваш отец только начинал свой проект, то какую цель он преследовал? Это был просто эксперимент, попытка воссоздать то, что существовало 20-30 тысяч лет назад?

Когда это всё начиналось, никакой речи о глобальном потеплении, естественно, не было. Но, работая на научной арктической станции, отец стал замечать некоторые интересные вещи. Например, там, где по тундре прошёл вездеход, появлялась трава. Там, где реки размывали вечную мерзлоту, в огромных количествах находились кости животных. Сопоставив одно с другим, он пришёл к выводу, что когда-то здесь была очень мощная экосистема, причём животные оказывали очень сильное влияние на местный ландшафт. Первая его публикация на эту тему была сделана в 1988 году. Тогда же сюда были завезены первые лошади и олени. Но потом случился распад Советского Союза, и животных отдали местному фермеру. И только в 1996 году началось строительство парка. Ситуация в стране тогда была достаточно плачевной, большинство успешных учёных уехало за границу, денег не хватало, поэтому развитие парка всегда было очень сложным процессом — затыкали дыру в одном месте, прорывало в другом. И всё это было исключительно из нашего собственного кармана. Кроме того, ревайлдингом в Арктике никто и никогда не занимался, и как это правильно делать, никто не знал. Поэтому мы учились на своих же ошибках.

За границей про парк активно заговорили в 2005 году после статьи отца в журнале Science. В этот же момент очень много начали говорить о глобальном потеплении. К нам часто стали приезжать западные журналисты, чего не скажешь об их российских коллегах. Наверное, только последние пару лет интерес к нашему проекту стали проявлять и отечественные СМИ.

А вообще я думаю, что Россия на государственном уровне напрасно игнорирует проблему глобального потепления. И вот почему. В рамках борьбы с глобальным потеплением много говорят о том, что углерода нужно сжигать меньше, что надо реже ездить на машинах, поменьше тратить электричества, ограничить добычу нефти, газа и тому подобное. Но если вы посмотрите кривую добычи нефти за последние 20 лет, то увидите, что она идёт вверх. Поэтому в последнее время всё чаще начинают высказываться мнения о том, что кроме уменьшения эмиссии нужны и какие-то методы «утилизации» атмосферного углерода. На эту тему идёт много дискуссий, но реальных механизмов предлагается крайне мало, причём они чаще всего оказываются экологически недружелюбными. В качестве примера могу привести предложение распылять в атмосферу Земли оксид серы. В отличие от других стран, у России есть огромные территории, где возможны экологические методы борьбы с потеплением. Только у нас есть большое количество земли, которая не используется в принципе и может быть отдана под это дело. Поэтому у России потенциально есть сильный козырь во всех этих дискуссиях, и для нас он может стать ещё одним ценным ресурсом. И если нефть и газ в большом количестве имеются ещё у Катара, Саудовской Аравии и Венесуэлы, то бороться с глобальным потеплением лучше России, я думаю, объективно не может никто. Если научиться это правильно делать, через Плейстоценовый парк или каким-то другим способом (например, проводя исследования в этом направлении), то наша страна смогла бы достаточно выгодно этот ресурс продавать (например, аналогично квотам по Киотскому протоколу), и я полагаю, что это могло бы быть очень перспективно и долгосрочно.

— Что ваш парк представляет собой сегодня? Какие виды животных там уже обитают?

В настоящий момент площадь парка составляет 140 км², из них 20 км² мы уже огородили забором. Его постоянно необходимо поддерживать в функциональном состоянии, что весьма трудоёмко, но, тем не менее, в скором времени мы начнём огораживать уже большую территорию.

Существенная проблема — это поддержка парка зимой. Мы привезли достаточно много животных, которые пока не полностью адаптировались к новым условиям. Так как плотность животных у нас выше, чем может прокормить современная экосистема, то на каждую зиму нам приходится запасать корма. К примеру, в этом году мы привезли 30 тонн овса и 100 рулонов сена. Работники парка делают ежедневные обходы территории и следят — кого нужно подкармливать, а кого нет. Также на случай сильных морозов мы построили крытые загончики, в которых животные могут отстоять холода.

Сейчас в Плейстоценовом парке обитает несколько видов крупных животных. С якутскими полудикими лошадьми, лосями и северными оленями всё было относительно просто. Это местные животные, поэтому доставить их проблем не составляло – ты просто пару дней трясёшься в грузовике, грузишь животных и едешь с ними обратно. Дорога плохая, но ехать можно. А вот овцебыков в 2010 году мы везли уже с острова Врангеля. Расстояние от острова до парка больше тысячи километров. Только на то, чтобы добраться до острова, у нас ушло семь дней, и ещё шесть — чтобы вернуться обратно. История с маралами длилась ещё дольше, поскольку их мы везли на грузовике почти через всю страну – с горного Алтая. Но зубры перебили и этот рекорд дальности — их мы доставили из Приокско-Террасного заповедника, находящегося в ста километрах южнее Москвы. Правда, в данном случае перевозка осуществлялась на самолёте.

© Плейстоценовый парк

© Плейстоценовый парк

© Плейстоценовый парк

Вообще надо сказать, что перевозки животных — это всегда сложное занятие. Нужно всё организовать, со всеми договориться, собрать деньги и, наконец, привезти животных, и это иногда стоит нам немалых трудов. Сейчас наша основная проблема — это бизоны. С ними мы мучаемся уже не первый год. Недавно сорвалась уже третья попытка завезти бизонов с Аляски. Пройдя кучу бюрократии, мы в результате упёрлись в то, что ни одна частная авиакомпания не согласилась лететь в Россию. Крупные компании могут предоставить необходимый нам самолёт, но у них только перелёт стоит 200 тысяч долларов, а это сильно выходит за рамки нашего бюджета.

Хотелось бы ещё завезти овцебыков, а то по парку пока что ходят одни лишь только самцы. Но в продаже их практически нет, поскольку эти животные очень редки. Достаточно много их на Ямале, но там они все принадлежат государству и на продажу не выставляются.

В будущем, безусловно, необходимо будет подумать и о хищниках, потому что во всех диких степных экосистемах всегда присутствует большая кошка и/или собака. А значит, их тоже лучше завести. Проблем с низкими температурами здесь быть не должно (даже лев переносит холода, не говоря уже об амурских тиграх и волках), но пока что очень остро стоит вопрос пропитания, ведь по количеству копытных мы ещё не вышли на те показатели, при которых система нуждалась бы в естественных регуляторах.

— А насколько необходимо для реализации идеи вашего парка животное биоразнообразие? Не проще ли было просто взять и расплодить миллион северных оленей?

Разнообразие крайне важно, и те же самые олени очень редко являются ключевым видом, поскольку они не способствуют смене растительности. Быки (в данном случае имеются в виду их подвиды — буйволы, бизоны, яки) влияют на растительность гораздо сильнее. Нас часто спрашивают: сможем ли мы воссоздать экосистему без мамонта? Да, сможем. Будет ли она выполнять свои основные экологические функции? Да, будет. Но с мамонтами экосистема была бы лучше. Это как человек без одной руки. Он тоже может выполнять все функции, но делает это хуже. Чем разнообразней экосистема, тем она продуктивней. Основной плюс наличия мамонтов состоит в том, что с ними экосистема становится намного более агрессивной, и скорость её экспансии в лесотундру или лесную зону происходит на порядки быстрее, чем, например, с одними бизонами. Да, бизоны обгладывают кору с деревьев и те постепенно погибают. Но в Арктике уйдут сотни лет, пока все эти деревья попадают. Мамонты же их просто физически ломают, вытаптывают. А вот снег лучше всего утрамбовывают лошади. Правда, лошади, в свою очередь, не едят кустарники и тем самым не препятствуют их излишнему разрастанию — зато с этой функцией очень хорошо справляются зубры. И так далее — у каждого вида своя функция, с которой он справляется лучше всего.

© Плейстоценовый парк

© Плейстоценовый парк

© Плейстоценовый парк

— А с генетиками вы эти вопросы обсуждаете? По крайней мере, в СМИ периодически проскакивает информация о том, что существуют планы по «воскрешению» мамонтов…

У нас есть определённая коллаборация, причём скорее вербальная, с заведующим лабораторией генетики в Гарварде Джорджем Чёрчем. У них в работе действительно находится исследовательский проект по клонированию мамонта. По сути, они модифицируют геном слона, чтобы добавить ему холодоустойчивость, повысить шерстистость, поменять гемоглобин и ещё какие-то параметры. Чтобы обосновать в обществе свою деятельность, они используют нашу теорию парка и официально заявляют, что этот мамонт поедет в Плейстоценовый парк. Но о каких-либо результатах или даже примерных сроках этого говорить пока не приходится.

— По вашим ощущениям, через какой период экосистема, которую вы воссоздаёте, сможет выйти на саморегулирование хотя бы на огороженных в настоящий момент двадцати квадратных километрах?

Точные сроки выхода на саморегулирование назвать невозможно. Если у меня вдруг появится огромная куча денег, то я запашу всю территорию, засею, удобрю, и у меня уже через 2 года трава будет расти по пояс. Но если делать всё это постепенно, в условиях существующих ограничений и неопределённостей, давая животным возможность самим вытаптывать почву, то времени это займёт, конечно, намного больше. И этот процесс, надо сказать, уже идёт — на нашей территории я прекрасно вижу, что кусты стали меньше, исчез мох и начала расти трава.

Но я, конечно, надеюсь, что мне удастся запустить эту экосистему на своём веку. У меня, как у человека, который занимается этим уже во втором поколении, иногда спрашивают, не хочу ли я, чтобы и мои дочери этим занимались. На самом деле — нет, не хочу. Я считаю, что если к моменту, когда я буду уходить на пенсию (а до этого осталось порядка 25-30 лет), я всё ещё буду нужен этой экосистеме, то это значит, что со своей работой я не справился.

© Плейстоценовый парк

— И в завершении нашей беседы: почему вы всё-таки всем этим занимаетесь? В одном из интервью вы упомянули, что парк – это ваше «хобби»... То есть вам просто интересно всё это делать, либо же это всё-таки вопрос определённых амбиций?

Конечно, амбиций. Это хобби с точки зрения того, что мы на этом не зарабатываем, но это, безусловно, инвестиции в будущее, причём даже не финансовые, а интеллектуальные. Это очень здорово, если на работу вы ходите не только ради того, чтобы заработать денег, но и чтобы сделать что-то полезное. Если бы я зарабатывал 20 тысяч рублей в месяц, и мне бы с трудом хватало денег на еду для семьи, то понятно, что я бы думал только о еде, и на работу ходил бы только с этой целью. Мы небогатые люди, но я не голодаю. И если я могу в своей работе а) не голодать и б) делать что-то такое, что для людей в глобальном смысле может быть очень полезно — то почему бы и нет?

Поддержать Плейстоценовый Парк можно здесь: https://www.patreon.com/PleistocenePark